Почти каждую ночь Шура летал во сне. В детстве — высоко и легко, годам к тридцати — ниже и с усилием. Однажды, лет в шесть, ему приснилось, что он парит над крышами домов, держась за белое куриное перышко. Шура проснулся в уверенности, что открыл простой способ летать. Он нашел подходящее перо и созвал детей своего большого двора — даже девочки оставили классики, даже малыши подтянулись из песочницы. Шура поднял над головой перо, встал на цыпочки, сделал усилие и… не полетел. Он подпрыгивал, становился на скамейку, тянулся в струнку — помнил чувство полета, испытанного во сне, но оторваться от земли не мог. Шура не помнил, смеялись ли над ним дети, он помнил только свое недоумение и комок обиды в горле.
С юности Шура сочинял во сне стихи такой красоты, что просыпался с чувством всепоглощающего счастья. Наяву строки оказывались бессмысленным набором слов чем-то вроде:
где свиреп маро кадецки
валит ряды шесть жираф
Но однажды ему приснилось вот что:
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь,
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь…
В первый миг после пробуждения он задохнулся от восторга. Во второй — вспомнил, что стихи написаны много лет назад и не им. Радиобудильник играл «Лунную сонату». Музыкой навеяло, усмехнулся Шура и стал собираться на работу.
Свою инженерскую работу Шура любил страстно и взаимно. Ему удавались красивые решения, в возбуждении он порой не спал до утра, ворочал в голове варианты, вскакивал, когда осеняла идея. Оформил с десяток изобретений, мог бы больше, но мешала нелюбовь к писанине. Еще увлекался научно-популярной литературой, фантастикой и рассказами о необычных явлениях. Начитавшись Ури Геллера, пробовал гнуть взглядом ложки, но не поддавались даже хлипкие алюминиевые. Двигать усилием воли предметы тоже не выходило.
Как-то Шуре приснилось, что он раскачивает взглядом ластик, подвешенный на веревке — это было легче, чем толкать вещи по поверхности стола. Шура проснулся, прошлепал босиком на кухню, обвязал ниткой большой ластик и подвесил к лампе. Маятник вышел длинный, его можно было бы раскачать совсем небольшим усилием. Как Шура ни таращился, ластик висел, будто парус в мертвый штиль. Шура окончательно проснулся и усмехнулся своей неисправимой вере в чудеса. Хорошо хоть жену не разбудил поглядеть на сооружение — не шестилетний мальчик, все же чему-то научился.
Шура и Галя встретились еще студентами в походе выходного дня. Шура заметил, как по-разному ведут себя люди на бивуаке: одни ставят палатки, собирают хворост, разводят огонь — другие усаживаются на рюкзаки и ждут, пока кончится вся эта суета. Красивая девушка Галя была из тех, кто хлопочет. Шура заговорил с нею об этом, похвалил ее, поругал лентяев. Она ответила неожиданно задиристо:
— Да не цепляйся ты к ним! Ни ты, ни я не можем влезть в чужую шкуру и узнать, каково в ней. Может, у них в самом деле нет сил? Да, да, на волейбол есть, а на работу нет — так бывает! И не смейся, пожалуйста, что я такого смешного сказала?
Свадьбу играли дважды: для родственников в родительской квартире и для друзей в лесу. В квартире их друзьям места бы не хватило. Через два года родился Павлик. Шура не мог привыкнуть к чуду рождения — его бесконечно удивляло, как это они вдвоем создали третьего, настоящего человека. Сынишка учился ходить и говорить — и это тоже казалось ежедневным чудом. Шура сажал малыша верхом на рюкзак, они втроем шатались по пригородным лесам, а когда сын подрос, стали раз в году ездить в Карпаты или Крым. Намечали гору себе по силам, поднимались и торжественно съедали наверху яблоко или апельсин, овеваемые тем особенным ветром, который бывает только на вершине, и который, раз почувствовав, не забудешь. Сын нес вершинную снедь в своем рюкзачке и ревностно следил за исполнением семейной традиции.
Единственное, что омрачало Шурину чудесную жизнь, — это попреки жены. То он не закроет дверцу холодильника, то кран в ванной оставит течь до утра, то зарплату потеряет, а то никак не починит замок входной двери. Поначалу Галка относилась к его промашкам весело и легко, но с годами стала раздражаться — то ли устала, то ли надоело. Даже обычные фразы иногда звучали у нее как обвинения.
Шура от упреков замыкался, отдалялся, прятался в книги или в работу. Ссориться он не умел, хотя порою думал, может, жене не хватает именно бурных полноценных ссор с катарсисом и примирением.
Галя искренне считала его хорошим мужем и сама терпеть не могла свои упреки, но справиться с ними не получалось никак. Она пробовала молчать, но тогда ее охватывало такое раздражение, что цветы могли бы увянуть, если бы она держала в доме цветы. Галя была уверена: нет зрелища скучнее и банальнее, чем сердитая жена при подавленно молчащем муже. Она с ужасом понимала, что становится похожей на маму, досадовала на себя, а женщине, недовольной собой, очень трудно быть славной и милой.
Годам к сорока у Шуры что-то случилось со зрением: ему стали видеться туманные пятна вокруг людей, будто кто-то надышал на стекло. Обычно в толпе несколько человек несли с собой такие пятна — чаще едва заметные, иногда погуще, изредка совсем плотные. Галка погнала мужа к окулисту — глаза оказались в норме.
— Возможная причина пятен, — сказал врач, — изменения в стекловидном теле. Загляните через месяц-другой, проверим сетчатку, а пока ничего страшного не вижу. А что пятна следуют за людьми — это самовнушение.
На зимние праздники Шура и Галка катались на лыжах в Карпатах в компании старых друзей. В первый же вечер у Шуры снова забарахлило зрение, да так, что он испугался, оставил друзей в баре и ушел в свою комнату. Ночью не спал, ворочался, вскакивал:
— Почему именно Виктор? Почему я всех видел нормально, а Виктора в жутком темном облаке?
После мучительной ночи на трассу не пошел, проспал до полудня. Спал бы и дольше, но разбудил стрекот спасательного вертолета. Виктора живым до больницы спасатели не довезли.
Галка твердила что-то о совпадениях, о вероятностях, о том, что нельзя после хмельной ночи идти на самый сложный спуск, но Шура ее не слышал. Он понял все и сразу.
Подтверждение принесла эпидемия гриппа. Шура заранее мог сказать, кто из коллег не выйдет на работу, и знал, как тяжело человек будет болеть. Туманные пятна бывали более или менее заметными, но все же никогда не были такими плотными, как то вокруг Виктора. Шура завел тетрадь для записей, разработал специальную шкалу, отмечал градации плотности пятен в цифрах, сличал предсказания и наблюдения — прогноз работал как часы. По ночам Шура мечтал, как будет применять свой чудесный дар, ему виделось спасение целых толп благодарных людей. А пока он молчал…
Не выдержал он в пятницу утром, когда вокруг секретарши Анечки увидел пугающе темное облако. Анечка была беременна и по нынешней моде не прятала живот, а наоборот, носила обтягивающие брючки со свитерами и выглядела как оливка на зубочистке. Шура тщательно продумал свою речь, прежде чем подойти. Он сослался на статью в газете, напомнил, как опасен грипп в ее положении, сказал, что сейчас пик эпидемии, и если Анечка отсидится дома несколько дней, шансы заболеть будут ниже. Внушаемая секретарша смотрела большими глазами, кивала, прижимала пальцы к губам, тут же отпросилась у шефа и уехала домой.
К концу дня на работу сообщили, что на светофоре в Анечкину маршрутку врезался внедорожник. Женщины плакали, собирали деньги, снаряжали делегацию в больницу. Шура заперся в кабинке туалета и кусал руки, чтобы не завыть.
Дома Галка дала ему таблетку, уложила в постель, обняла за плечи и убаюкала, как ребенка. Наутро они рассуждали о царе Эдипе, о Кассандре, вспомнили восточную притчу о том, как человек встретил Смерть на базаре, испугался ее пристального взгляда и бежал в Багдад, всю ночь гнал коня, бедняга. Оказалось, Смерть посмотрела на человека удивленно потому, что назавтра у них была назначена встреча в Багдаде. О неизбежности судьбы люди думали и писали с давних пор. Видно, настало и для Шуры время поверить, что предначертанное изменить нельзя, даже если тебя о нем предупредят.
— Ну зачем, зачем мне это?! — стонал Шура. — Не вмешиваться, не вмешиваться, никогда ни во что не вмешиваться! — твердил он как заклинание и прятал лицо в подушку.
Галка весь день сидела рядом и время от времени гладила мужа по горячей голове. Долго еще после того дня Галка ни в чем не упрекала Шуру, даже носки его со стола убирала тихонько, но он по своей обычной рассеянности этого не замечал.
Анечка вернулась на службу через две недели. Она сама почти не пострадала, но недоношенных близнецов выходить не смогли. Завидев Шуру, Анечка подняла руки к лицу, будто защищалась, и просипела:
— Уходи! Уходи, нечистая сила!
Шура перестал ездить на лифте и поднимался на девятый этаж по черной лестнице, лишь бы не проходить мимо Анечкиного стола.
Чтобы не видеть людей с их будущими бедами, он научился маневрировать в метро, глядя в пол, боковым зрением замечая препятствия. По утрам он собирался с духом, прежде чем открыть глаза и взглянуть на сына и жену. Иногда ему хотелось ослепнуть.
…….
Шурино проектное бюро потеряло заказы и приказало долго жить. Это даже обрадовало: не надо толочься среди людей, видеть их беды, можно больше времени посвящать Павлику, а то растет юноша как лебеда. Галкиной зарплаты хватало впритык, но Шура стал всю еду готовить дома, и они держались на плаву неплохо для кризисного времени.
Из квартиры Шура не выходил, разве только к соседке по лестничной площадке Саре Марковне. Они с Галкой издавна одалживали у соседки книги, заглядывали, не купить ли чего, а Сара Марковна смотрела за Павкой после школы, когда он был маленьким. Теперь ей шел девятый десяток, глаза служили плохо, ноги не держали, и к осени она слегла окончательно. По утрам приходила медсестра, вечером забегала дочь, оставляла на тумбочке еду и лекарства, а так весь день старушка лежала одна перед включенным телевизором. Шура отпирал своим ключом дверь, подолгу сидел в скрипучем кресле, читая книги позапрошлого века, слушая бесконечные истории из прежней жизни, одни и те же истории по кругу. Неизменность историй успокаивала, убаюкивала.
Однажды Шура предложил вскипятить чаю, но Сара Марковна попросила:
— Хорошо бы водички похолоднее… если вас не затруднит, прямо из холодильника.
Она пила жадно, и сердце у Шуры защемило. Ей, видно, давно хотелось холодной воды, а он тут сидел пень пнем и не догадывался.
Сара Марковна никогда ни о чем не просила. Он сам постепенно выведал, что ее тревожат крики и стрельба в телевизоре, радует солнечный свет на лице и мучает постоянное чувство холода. Шура выключил телевизор, переставил кровать к окну, притащил из дома пуховое одеяло и стал класть к старушкиным ногам теплые кирпичи.
Медсестра считала его родственником и переодевала Сару Марковну при нем, ворочая ее тело с боку на бок, как куль, профессионально, ухватисто и резко. Старушка ойкала, ее было невыносимо жалко. Шура стал переодевать ее сам, до прихода медсестры. Спешить ему было некуда, он прогревал комнату электрическим камином и поворачивал легкое старческое тело медленно, как бы давая привыкнуть к каждому движению. Однажды после утреннего туалета Сара Марковна взяла его руку и прижала к губам. Шура посмотрел в выцветшие глаза и понял: ничего говорить не нужно, все уже сказано и услышано.
Вокруг Сары Марковны туманного облака он не видел никогда, даже в то утро, когда она перестала есть и пить. Шура уговаривал ее проглотить хоть ложку клюквенного сока, уверял, что ей еще жить и жить, но она отвечала, с трудом шевеля синеватыми губами:
— Нет, дружочек, жизнь моя прожита… негоже мешкать… когда вышло твое время.
Через пять дней Сара Марковна уснула и во сне перестала дышать. Шура растерялся: почему он этого не предчувствовал? Неужели у жизни бывает своевременный, светлый конец?
Они с Галкой решили, что такую смерть надо не оплакивать, а праздновать, но праздновать все же не получалось. Шура скучал по Саре Марковне, ноги сами несли его к соседкиной двери по десять раз в день. Он вдруг понял — и счел это важным открытием — что Сара Марковна давала ему намного больше, чем он ей. Если такими вещами вообще можно считаться — кто кому сколько дал.
Павлик выпросил себе на день рождения удава. Родители, соглашаясь, не предусмотрели двух вещей: во-первых, удав оказался таким большим, что террариум занял весь Павкин стол, во-вторых, к Галиному ужасу, змею полагалось кормить маленькими крысами.
Перед пасхой Шура убирал в доме, и в Павкиной комнате тоже. Удав в террариуме замер, уставившись на крысу, а та умывалась в углу — видно, слыхом не слыхивала о гипнотическом змеином взгляде. Шура увидел туманное пятнышко на стекле и машинально потер его. Крыса двинулась — и пятнышко вместе с ней. Ах, вот что это за туман! — сообразил Шура. Не удивительно, беднягу-то скоро съедят. Удивительно, что пятно, кажется, можно стереть. Шура, не веря себе, принялся быстро-быстро тереть стекло. Пятнышко бледнело. Крыса шла вдоль прозрачной стенки, неся с собой свою, теперь уже едва заметную, метку. Он лихорадочно тер стекло, двигая руку вслед за крысой. Вот пятно совсем исчезло, вот крыса подходит к удаву… вспрыгивает ему на голову и пробегает по длинному телу как по мосту. Когда Павка пришел из школы, Шура все еще сидел у террариума, будто загипнотизированный. Павка дал удаву другую крысу, тот ее немедленно сожрал, а прежнюю не трогал, только вздрагивал, когда она топала по нему маленькими розовыми лапами.
Открытие было таким оглушительным, что Шура ничего не сказал Галке. Он молчал весь вечер, лег рано и сразу уснул. Проснулся, как от толчка, в четвертом часу ночи. Натянул спортивные штаны, вышел из дому и побрел неизвестно куда, ежась от предрассветного холода. Появились первые прохожие. Шура шел, вглядываясь в каждого, как охотник. Нет, нет и этот нет… Вот! Вот идет человек, несет на себе бледное, но явное пятно. Шура поднял руку и принялся тереть большим пальцем воображаемое стекло. Человек взглянул на лохматого юродивого, который то ли крестил его, то ли подавал непонятные знаки. Человек сунул руки в карманы и пошел дальше — очищенный, ясный, без пятна беды.
Прохожие стали попадаться чаще, за пятнами не нужно было теперь охотиться, они шли к Шуре сами. Много, слишком много, больше, чем он успевал стирать. Шура присел на бордюр у станции метро и стирал, стирал, сколько хватило сил. Наконец, то ли уснул, то ли потерял сознание, завалившись на тротуар. Тут его и нашла Галя.
Очнувшись, Шура увидел незнакомые стены и широкое окно. Сорвав капельницу и датчики монитора, путаясь в простыне, он добрел до окна и встал там, стирая пятна с прохожих. Стоял, пока не упал. Его уложили на кровать, он снова встал.
— Я ластик, — твердил он медсестрам, — вы хорошие, вы добрые, но, понимаете ли, я не человек, я ластик. Мне нельзя мешать!
Его привязали к кровати.
Пришла Галя, накричала на врачей и забрала мужа из больницы. Дома спросила, не хочет ли Шура еще раз проверить свое открытие на крысах. Ему эта мысль показалась дикой:
— Очнись, Галчонок, какие крысы, какие эксперименты, там по улицам люди ходят, я не буду тратить силы на крыс! Мне не нужно ни в чем убеждаться, я точно знаю, кто я и что мне делать. Я буду стирать и стирать, пока не сотрусь сам. А если ты будешь мне мешать, я сбегу из дому. Или умру.
Галя надеялась, что Шура со временем успокоится, но и через месяц он ничего не хотел знать, кроме своей миссии. Он похудел, ослаб, постарел. Практичная Галя нашла для мужа хорошее место: сквер неподалеку от дома, где стояла беседка на случай дождя. Сам сквер располагался возле офисов, днем мимо ходили люди, к шести часам место пустело, и Шуру можно было легко уговорить пойти домой. Утром Галка отводила мужа в беседку, после работы забирала. Клала ему в карманы бутерброд и бутылку сока, но обычно еда оставалась нетронутой. По дороге из школы отца навещал Павлик, потом звонил матери на работу: «Все в порядке, сидит, спит» или «Все в порядке, сидит, пальцем в воздухе водит».
К врачу Шура не шел, как ни тащила его Галка. Обычно мягкий и покладистый, в этом он был непреклонен: боялся лишиться своего невероятного, фантастического, божественного умения защищать людей.
Как-то Галка спросила:
— Ну, спасаешь ты их, ну отводишь беды, но ты же не надеешься, что они будут жить вечно?
— А помнишь Сару Марковну?
— Помню. Да, может, ты и прав, может, у жизни бывает счастливый конец… Хотя я в этом до сих пор не уверена.
Однажды вечером туман появился вокруг Павлика. Шура стал испуганно стирать пятно, но Павка необъяснимо вспыхнул:
— Пап, ты у меня разрешения спросил? Это твои игры, вот и играй, сколько влезет, а меня не впутывай! Я сам разберусь. Пятновыводитель, блин, химчистка гребаная, — и выскочил из дому, хлопнув дверью.
Шура бросился к окну, но уже стемнело, на улице ничего не разглядишь. Он стал бегом спускаться по лестнице, как был, в домашних тапках, споткнулся, взмахнул руками, потолок и пол поменялись местами, и Шура сам не понял, как оказался внизу. В эту минуту в подъезд вошла Галка. Шура не давал себя поднять, отбивался, указывал на дверь:
— Туда… Иди… Беги… Павлик… Павлик там!
Недоумевая, Галка вышла во двор. В темном углу, куда не доставал свет фонарей, стояла группка подростков, слышны были глухие голоса. Вдруг произошло быстрое движение, кто-то отпрыгнул, кто-то пригнулся, блеснул нож. Галка заорала, бросилась к дерущимся, кто-то крикнул: «Атас!» — и все разбежались.
Галка метнулась обратно в подъезд. Шура поднимался, цепляясь за перила.
— Ничего, ничего, — шептала Галка, помогая мужу преодолевать ступеньки, — я тут, я с тобой, все будет хорошо.
…….
Первым утренним автобусом Галя отвезла сына к деду в деревню. Павлик не был против: там рыбалка, друзья, с которыми он виделся каждое лето, и никаких дворовых банд. Шуре было поручено забрать из школы Павкины бумаги, но он забыл.
Галя вернулась через день и увидела, что муж дома не ночевал.
— Так, — вздохнула она, — одного вытащила, другой фокусничает.
Она искала мужа повсюду: у метро, в парках и скверах, вглядывалась в каждого бомжа. Через три дня Шура явился сам. Она увидела его в окно, сбежала по лестнице, обняла, прижалась, всхлипнула. Шура уткнулся носом в загорелое плечо. Галкина кожа пахла как всегда: немного речным песком, немного орехами. Он всем телом почувствовал, что это и есть его потерянный дом. Да, подумал он, мой дом не страна и не квартира, а этот бесконечно родной запах.
— Галчонок, я ненадолго, вот, зашел попрощаться. Я, понимаешь, вишу на тебе, как гиря… Павку из-за меня прозевали… Я в каком-то смысле инвалид. Смотри, в какую развалину превратился. И, извини, что так прямо об этом говорю, но мужская сила моя тоже теперь с гулькин нос.
— Ты, Шурик, не только инвалид, ты еще и круглый, махровый, полноценный, выставочный идиот! И я тебя, идиота, люблю всю жизнь как ненормальная, с самого первого курса. У тебя, дубина ты моя стоеросовая, достанет мужской силы, чтоб подняться по лестнице? Ну, тогда идем домой. Ну же, что ты стоишь? — Галку осенила гениальная идея: — Слушай, ты спасаешь людей, так? Я тоже хочу, — отчаянно врала она, — быть при этом деле. Не будь ты жадиной-говядиной, позволь мне тебе помогать!
И они стали жить как прежде. Галя ходила на работу, вела дом, устраивала ради Павки переезд в другой город, а Шура ел, спал и дежурил в своей беседке. Вот только старел быстро, нелегко ему давалась эта его ежедневная вахта.
Как-то за ужином Галя подумала вслух: а где Шура будет дежурить, когда похолодает, может, присмотреть скамейку в торговом центре? Шуру это не волновало ничуть. Единственное, что его интересовало, — это люди и их пятна. О Шуриной миссии они с Галкой говорили подолгу, увлеченно, иногда даже весело. Вот только обычные дела и житейские неурядицы ей было обсудить не с кем, она чувствовала себя в этой семье единственным взрослым человеком, ответственным за всех и за все. Как мамаша с двумя детьми: один в трудном подростковом возрасте, другой — больной, жалкий, сумасшедший.
Галка уже и не помнила, как ворчала на мужа давным-давно, в прошлой жизни. Теперь она ничего от него не ждала, ни на какую помощь не надеялась, ни на что не сердилась. Был бы только жив, сидел по вечерам за столом, дышал рядом по ночам да не терялся больше никогда.
Мариша уселась на лавку в сквере, лизнула мороженое и занялась любимой игрой в оркестр. В прошлом году она бросила классы по фортепьяно, уговорила мать записать ее на скрипку, но и скрипка не доставляла удовольствия. Чтобы играть на инструменте, надо прилагать ненормальную кучу усилий, без конца торчать дома и практиковаться — и вce paвно получается убого. То ли дело люди! Они звучат безо всяких усилий, сами по себе. А когда Мариша мысленно направляет на человека дирижерскую палочку, он послушно звучит громче.
Мариша составляла из прохожих музыкальные пьески, жаль только, никто не мог их оценить. Она всех знакомых спрашивала, не слышат ли они, как звучат люди, но ее в ответ называли фантазеркой или вообще не понимали, о чем речь.
Изредка попадались неблагозвучные особи, и тогда Мариша из дирижера превращалась в настройщика. Она подтягивала или отпускала невидимые струны и легко добивалась приятного звучания. В эти игры Мариша могла играть часами, они ей не надоедали и не утомляли ничуть.
По дорожке сквера шел человек с жутким дребезжащим звуком. Только Мариша собралась настроить его, как он настроился сам. Мариша удивилась — такого никогда не бывало за все те семь или восемь лет, что она играет в эту игру. Немного погодя то же самое случилось снова. На этот раз она успела заметить, кто настроил прохожего: в беседке сидел старичок и, уставившись на негармоничного человека, водил в воздухе большим пальцем.
— Вау! — обрадовалась Мариша. — Еще один настройщик!
Старичок ей понравился и звуком, и видом. Она поднялась в беседку по деревянным ступенькам, села на соседнюю лавочку и решила немножко пошалить. Только старик нацелил палец на скрипучую девчонку с портфелем, Мариша р-раз — и настроила ее. Старичок оторопел. Когда он нацелился на дисгармоничного дяденьку, Мариша опять успела первая.
— Кто, — прошептал старичок, — кто это делает?
— Я! — отозвалась Мариша. И спросила звонко: — Вы их тоже слышите?
— Нет, — ответил старичок, — я их вижу.
Анна Агнич, Бостон, Seagull Magazine от 01.08.2012
